О живительном роднике и сухих колодцах. Часть первая

[gabblgob]

Две вещи на свете не имеют границ: Вселенная и человеческая глупость. Причём насчёт Вселенной я до конца не уверен.

А. Эйнштейн

Уж сколько раз твердили миру, что лесть гнусна, вредна — но, видно, всё не впрок.

А. И. Крылов

Кажется, вопрос о т. н. «исламской» науке, когда речь не идёт о богословии, давно уже детально разобран и тщательно исследован. Доказано, что вся т. н. «исламская» или «арабская» научная деятельность к исламу не имеет касательства чуть более, чем совершенно, и даже к арабам — очень опосредованно. Собственно, свидетели постоянно указывают нам на то, что никакой науки, тем более — научных школ, в мусульманском мире, даже в самых передовых странах, таких, как Турция или Иран, не существует:

«Турецкая система образования отторгает критичность. Ученик должен вызубрить материал наизусть, ему не нужно осмысливать его, и дискуссии тут неуместны». (Чигдем Топрак, социолог турецкого происхождения из ФРГ)

«Образование, причём не только среднее, но и высшее, представляет собой сплошную зубрёжку; в каждой дисциплине есть набор правильных ответов, отступление от которых не допускается, так что учебный процесс представляет собой один сплошной ЕГЭ. В официальной медицине царят представления ещё более дремучие, чем у нас — если в России склонны лечить грипп и простуду антибиотиками, то в Иране и вовсе пенициллин колют профилактически». (София Кутлаки)

Вопрос зарождения, существования и развития научных школ является без преувеличения ключевым, если мы хотим говорить о науке как движущей силе общества и прогресса. В новое, а затем и в новейшее время, в индустриальную эпоху эта закономерность проявилась особенно ярко. Время блестящих одиночек-универсалов прошло, наступила эпоха научных коллективов, поскольку разум, в отличие от разумности, не свойство отдельной личности, а общественно-историческая категория. Без системы закрепления и воспроизводства разума любой, сколь угодно блестящий ум будет подобен гаснущей на ветру свече, одинокой искорке в кромешной тьме и бездне невежества. Во все времена и эпохи развитие человеческой мысли вершилось посредством научных школ. Именно научная школа создаёт особую среду, в которой рождается научная мысль:

Немногие институты человечества возникают спонтанно. Высшей формой самопроизвольного, самодостаточного, творческого объединения и является научная школа. Это истинный, абсолютно неформальный союз исследователей. Его невозможно создать в приказном порядке, посредством административного подхода. Жёсткое регламентирование в состоянии поставить под удар сложившиеся в научной школе закономерности, традиции, её иерархию. Это мир особых взаимоотношений — и замкнутый, и открытый. В научной школе выдвигаются гипотезы, концепции, теории. В ней не боятся дискуссий, оппонентов. Здесь есть (должно быть!) всё для свободы творчества. В научной школе преобладают новые идеи, инициатива, самостоятельный поиск. Здесь идёт постоянный, многолетний поиск с введением новых методик, подходов, адекватных задачам. (Дм. Зербино)

Ничего этого в исламском мире нет и по определению быть не может. И ниже будет снова — уже в который раз! — объяснено и разжёвано, почему.

И всё же постоянно находятся добрые (во всех отношениях) люди, бездумно повторяющие давно разоблачённые басни об «арабских» цифрах, «исламских» астрономах и «мусульманских» врачах, причисляющих к «исламу», а то и вовсе к «арабам», любого сколько-нибудь известного учёного — выходца с Ближнего Востока или из Средней Азии, — Ибн Сину («из Китая», «сын китайца»), Маймонида, Улугбека и прочих. В том, что это выгодно арабским и мусульманским разбойникам, ворюгам и убийцам, никто не сомневается. Но почему добрые люди упорствуют в своей «доброте» — для меня загадка. В помощь тем из них, кто открыт для пересмотра своих заскорузлых стереотипов, и появился этот (очередной) текст. С остальными, понятное дело, разговаривать не о чем.

* * *

Профессор Колумбийского университета, специалист по изучению ислама и арабистике Джордж Салиба утверждает, что едва ли не всеми изобретениями последних двух столетий мы обязаны «исламской науке». С подобной наглостью, представляющей собой потрясающую воображение смесь невежества, лжи и претенциозности, мы сталкиваемся отнюдь не впервые, но даже для происламски настроенного исследователя это заявление звучит, прямо сказать, одиозно. Что же «сорвало резьбу» у г-на Салиба? Оказывается, его заявление — ответ на исследование другого учёного, Тоби Хаффа, доказавшего тотальную несостоятельность современного арабского и исламского мира во всём, что касается научно-технической революции. В другой своей книге проф. Хафф исследует вопросы развития средневековой науки, в которой он даже слишком щедр на комплименты в адрес арабо-исламского мира.

В частности, проф. Хафф пишет: «Мы не можем игнорировать тот факт, что в период с VIII по XIV вв. арабская наука занимала лидирующие позиции, значительно опережая западную и китайскую науку, буквально во всём: в астрономии, алхимии, математике, медицине, оптике и т. д. Арабские учёные (точнее, ближневосточные учёные персидского, ассирийского, греческого, еврейского происхождения, использовавшие в этот период арабский язык) находились на переднем крае научных исследований, добиваясь впечатляющих достижений. Их открытия, теории, гипотезы и труды были передовыми для своего времени, более значительными, нежели где-либо ещё в мире, включая Китай».

Выделенное жирным шрифтом пояснение в скобках, данное проф. Хаффом, разумеется, верно. Оно показывает, что «арабскими» Хафф называет учёных, которых угораздило жить под арабо-исламским правлением, а вовсе не арабов-мусульман. Эта «оговорка», сделанная в интересах научной истины, по сути дела, полностью дезавуирует термин «арабская наука». Действительно впечатляющие научные достижения средневекового Ближнего Востока были сделаны кем угодно, только не арабами-мусульманами. В «исламской науке» нет ничего исламского: это переводы и труды, созданные на основе богатого научного наследия доисламских культур — античной греческой, египетской, индийской и т. д. Мало того: подавляющее большинство исламских философов на поверку оказываются… персами, обязанными своими достижениями не исламу, а собственной философской традиции, ничего общего с исламом не имеющей.

Современная научно-техническая революция имеет два важнейших аспекта: это, во-первых, институциональная, а, во-вторых, интеллектуальная революция, в результате которых были полностью изменены концепции естественнонаучных знаний и человека как субъекта познания. НТР совершенно изменила само понятие человека и его переосмыслила его когнитивные возможности. Прежде не существовавшие концепции причинно-следственных взаимодействий, возникшие в результате конвергенции греческой философии, римского законодательства и христианской теологии, легли в основу широчайшего интеллектуального консенсуса, заключающегося в том, что законы природы по сути своей рациональны. Но ещё важнее то, что этот новый взгляд на Природу и Вселенную обрёл «стол и кров» под сенью средневековых университетов, органично вплетённых в живую культурную и политическую ткань средневековой Европы. Всё вместе это стало, в свою очередь, основой существования среды, в которой оказалась не только возможна, но и желательна способность к исследованиям. Появилось пространство для интеллектуальной игры, в ходе которой ставились и разрешались любые вопросы, в том числе «запретные» и «неразрешимые». Благодаря этим предпосылкам в последовавшие за Возрождением столетия стали возможны не только научные исследования, но их внедрение в экономическую и политическую жизнь, — то, что мы называем Прогрессом.

Роберт Спенсер в своей книге «Религия мира? Христианство — да, ислам — нет» блестяще осветил разницу походов исламской и христианской теологиями, в частности, в отношении науки и научных исследований. Социолог Родни Старк также справедливо указывает, что в исламе отсутствует «концепция бога, соответствующего или даже способствующего возникновению и подъёму науки. «Аллах» не является демиургом, чья созидательная деятельность основана на законах природы, а предстаёт перед нами как гиперактивная и суетливо-хаотическая сила, постоянно вмешивающаяся в естественный ход вещей и перекраивающая их по своему хотению. Это обусловило формирование ведущей теологической концепции ислама, в которой любые усилия по выявлению и формулированию основных законов природы объявляются несовместимой с исламом ересью, поскольку существование таких законов отрицает способность божества «аллах» творить произвол». Проф. Стенли Джеки указывает, что усовершенствования, привнесённые рядом мусульманских богословов в корпус античного философского наследия, «не представляют собой ничего существенного».

Первые европейские университеты, такие, как Болонский или Оксфордский, возникли в XI в., и в течение последующих двух веков этот процесс обрёл устойчивую динамику: вслед за Парижским (Сорбонна) университетом появились университеты в Кембридже, в Саламанке, Монпелье, Падуе, Неаполе, Тулузе. В XIV веке университеты появляются в Праге (1348), в Кракове (1364), в Вене (1365), в Гейдельберге (1385), затем в Лейпциге (1409), в Базеле (1459) и т. д. В этот и последующий периоды, именуемый «Поздним Средневековьем», античное наследие, античная традиция понемногу начинают отвоёвывать утраченные ранее позиции. Начинается систематическая работа по переводу античных текстов сначала с арабского, а затем и напрямую с греческого языка, когда византийские манускрипты становятся доступными для переводчиков (в чём не последнюю роль сыграли Крестовые походы).

Выдающийся историк Эдвард Грант заложил основы понимания того, что возникновение науки как таковой произошло благодаря университетам. Естественные науки стали «основанием и ядром средневекового университетского образования» благодаря титанической и беспрецедентной по масштабам переводческой деятельности, в университетах на протяжении XII и XIII вв.

Возможно, всё это звучит несколько излишне «европоцентрично», но факт состоит в том, что научная революция произошла именно в Европе, а не в Индии, Китае, Месопотамии или где-либо ещё. В Римской империи не существовало ничего подобного средневековому университету. Истинная наука в эпоху Рима была представлена практически исключительно греческой составляющей, и при этом вклад греков на протяжении «римского века» постоянно сокращался. В то время как Рим достигал выдающихся в своём роде высот в технологиях и инженерных дисциплинах, он, как и древний Китай, парадоксальным образом дал ничтожный результат во всём, что касалось научного подхода к пониманию мира. Средневековые институты в Европе — это несомненный и действительный прогресс. Хафф справедливо указывает на то, что именно они, их решение включить в образовательно-исследовательскую программу не только теологию, но и естественные науки, обусловили научный прорыв, совершённый на Западе:

«Мы ни в коем случае не должны недооценивать влияние этого шага — сделать изучение (подобно существовавшей в античной традиции) философии, как и прочих знаний об окружающем мире, частью официальной университетской жизни и публичной деятельностью. И если кому-то это кажется само собой разумеющимся, то лишь исключительно из-за его европоцентризма: нельзя забывать, что изучение естественных наук и философии в средневековых учебных заведениях на Ближнем Востоке было под запретом, и если они проводились, то в условиях сугубой секретности целиком в рамках отдельных частных инициатив. Похожим образом дело обстояло и в Китае, где не существовало обучения, независимого от официальной, государственной бюрократии. Весь учебный процесс целиком и полностью контролировался централизованной властью. Нигде кроме как на Западе философам позволялось самостоятельно определять сферы своих научных интересов и пристрастий».

Мусульманский реформатор немецко-сирийского происхождения Бассам Тиби в своей книге «Ислам — между культурой и политикой» отмечает: «рациональная наука в средневековую эпоху в исламе считалась «чужестранной ересью» и потому запрещалась. В настоящее время исламские фундаменталисты очень слабо представляют себе тот факт, что фрагменты рациональных наук в исламе основаны на улум аль-кудама («знания предков»), собственно, на греческом наследии».

Вообще, наука в исламском мире понимается исключительно как богословие, изучение корана, хадисов, сказок, арабских легенд и пр. Тиби утверждает, что в этом смысле совершенно неправомерно называть такие институты, как Аль-Азхар в Каире, крупнейший и авторитетнейший центр исламских «наук», т. е. богословия, университетом: «Некоторые историки ислама ошибочно переводят понятие медресе как университет. Это просто неверно: если мы понимаем университет как universitas litterarum, совокупность наук, или берём за образец парижский universitas magistrorum, т. е. «сообщество учителей», XIII в., то нам придётся, ничуть не впадая в европоцентризм, признать, что университет как место, где свободно и без ограничений исследовались самые разные аспекты рациональной картины мироздания, является, безусловно, изобретением Европы, и, вне всякого сомнения, одним из важнейших изобретений в истории человечества».

Аль-Азхар был создан примерно в Х в. считается одним из старейших университетов мира. Между тем, в самом начале XХ в. египетский автор Тага Хусейн пишет об абсолютном отсутствии критического подхода к изучению чего бы то ни было в этом заведении:

«Четыре года, проведённые мной (в Аль-Азхаре, с 1902), показались мне сорока годами — настолько чудовищно, смертельно бездарно они прошли. Это была жизнь, состоящая из монотонных, беспросветных повторений и зубрёжки, без единого проблеска новизны — с первого до последнего дня. После предрассветной молитвы мы долбили Тавхид, доктрину единобожия; потом был фикх, или «юриспруденция», до восхода солнца; затем — арабская грамматика до полудня, за нею — скудная трапеза; после неё — снова грамматика до обеденной молитвы. Затем мы немного отдыхали, после чего снова следовала томительная пауза, во время которой все что-нибудь жевали; затем снова молились, и начинался урок логики под руководством какого-нибудь шейха. Все эти штудии представляли собой набор постоянно повторяющихся фраз и бесконечное обсуждение одних и тех же тем, традиционных до зубовного скрежета, не находивших никакого отклика в моей душе, не дававших ничего ни моему уму, ни моему сердцу. Тщетно бродил я по этой земле в поисках крупицы знаний; она была безвидна и пуста, как до сотворения мира…»

Тага Хусейн принадлежал к числу самородков, убедившихся в том, что даже в самом знаменитом и прославленном медресе совершенно нет места для свободного разума, ищущего ответов на фундаментальные вопросы мироздания. Он поступил в новый Каирский университет, основанный по западным стандартам, в 1908 г., и продолжил образование в Сорбонне. На Западе он широко известен благодаря свой автобиографии, а в Египте его преследовали за то, что он осмелился заявить о необходимости не буквальной, но иносказательной трактовки некоторых пассажей корана. Он также заявлял, что некоторые доисламские поэтические источники были подделаны мусульманами для апологетизации ряда положений традиционной исламской истории. За это его объявили еретиком, и, живя он сегодня, его бы непременно убили какие-нибудь исламские «фанатики».

Тоби Хафф предупреждает: в случае покорения Европы исламом никакие позднейшие западные успехи в области науки и технологий не стали бы возможны. «Если бы Испания оставалась под властью исламских завоевателей на протяжении веков — скажем, до Наполеона — она сохранила бы все свойственные исламской цивилизационной парадигме дефекты: идеологические, законодательные, институциональные. Испания, где доминировал бы ислам, не основала бы университетов, устроенных по европейской модели, автономной по отношению к государству, поскольку понятие корпорации в исламском праве полностью отсутствует. Больше того, исламская модель образования базируется на абсолютном господстве фикха, исламского юридического кодекса, на стандарте сохранения во что бы то ни стало «великих традиций минувших эпох». Это нашло своё символическое отражение в иджаза, принципе, когда учитель по личной инициативе наделяет ученика правом передавать полученные знания. Эта традиция «рукоположения» не имеет ничего общего с западной традицией сертификации посредством специального экзамена (или несколькими экзаменами), принимаемого коллективом преподавателей, и публичного обучения (лекции и семинары). Основание испанских университетов в начале XIII в. имело место в областях, населённых в течение долгого времени преимущественно христианским населением: Валенсии (1208), Вальядолиде, Саламанке (1227), и произошло это по образцу Парижа и Болоньи».

Хафф полагает, что процесс создания университетов в Европе является «вершиной айсберга», отражением более значительных, глубинных течений, обусловивших формирование многих западных общественных институтов, таких, как представительный парламент. «Принцип коллективного договора с участием многих акторов в качестве единой действующей силы несёт в себе принцип избрания на основе представительства. Если некая группа, корпорация действует как одно целое, юридическое лицо, она обязана быть представлена, например, в суде, одним голосом, и выбирает физическое лицо, наделяя его соответствующими полномочиями».

Соответственно, «этот принцип становится зародышем формализованного процесса создания представительной системы управления. В самой своей основе, юридическое понятие корпорации становится главной, институциональной «точкой отсчёта» принципа конституционных ограничений и управления. Именно из этой идеи к XII в. сформировалась идея о том, что английские города и феодальные единицы (графства, баронства и пр.) могут быть представлены Парламентом». Несомненно, и современный принцип пропорционального представительства административных единиц является дальнейшим развитием этой идеи. Как отмечает Джозеф Стрейер, «идея пропорционального представительства — одно из наиболее впечатляющих изобретений средневековой эпохи». Греки и римляне двигались в этом направлении, но не сумели создать надлежащих фундаментальных юридических и философских, мировоззренческих предпосылок для него. А вот в средневековой Европе этот принцип начинает проявляться уже повсеместно в процессе организации различных представительных ассамблей: в Италии, Испании и Южной Франции — в начале XIII в., в Англии, Северной Франции и Германии — на пятьдесят-сто лет позже.

Окончание следует

Запись опубликована Вадим Давыдов | Dixi. You can comment here or there.